Для большинства читателей Максим Богданович – прежде всего поэт, лирик. Но творческое наследие писателя не ограничивается стихами и переводами. Наверное, многие удивятся, узнав, что знаменитый Максим писал и прозаические произведения – фельетоны, очерки, рассказы. Написано, в том числе на русском языке.
Русскоязычность, кстати, никого не должна удивлять. Ведь Максим вырос в русскоязычной среде, поэтому обращение к этому языку для творческого самовыражения было закономерным. Другое дело – возможности языка и национальная значимость в нем авторской индивидуальности. Ведь, как сказал Короткевич о Борщевском, «у сваёй мове ён мог бы стаць вялікім, у чужой – толькі вышэй за сярэдняга».
Обратившись к белорусскому языку, Богданович действительно стал великим: значение этой персоны для белорусской литературы невероятно. А также культурное влияние его текстов, биографии, самого образа преждевременно умершего молодого поэта-книжника.
Что же насчет его русскоязычного наследия? В данном случае нас особенно интересует конкретное произведение: рассказ «Преступление». Произведение, написанное 22-летним Богдановичем, который на тот момент постепенно вырабатывал собственный стиль. В то время он уже стал относительно опытным автором: сотрудничал с ярославской газетой, с другими российскими и белорусскими изданиями. В общем, приобрел первую известность, литературное имя.
Развитие авторской манеры от писателя требует определенных стараний, в частности – испытания себя в разных жанрах и стилях, разных темах. Понятно, что для Богдановича, который сам сотрудничал с газетами, готовил материалы для прессы и читал различные издания как критик, тогдашние «тренды» тематики и стилистики не были секретом. Прошло первое десятилетие ХХ века, отгремело ружейными выстрелами Кровавое воскресенье. Общество менялось, троны, а вместе с ними и прежние жизненные установки колебались. Прежние консервативные социальные нормы размывались, в том числе в отношении женщин, статуса женщины в обществе, ее функции и возможностей.
В это время Богданович и пишет свой рассказ, где сначала рисует (с нарочитым усердием) картину института благородных девиц, в котором все внешне дышит порядком и чистотой. Действующие лица – от начальницы-генеральши до опекуна и классных дам с институтками – образуют декорации человеческой трагедии, разворачивающейся перед нами. Для среды, где все, словно роботы, строго выполняют свои функции, где все зажаты в корсеты и в рамки показного приличия, новость о том, что у учительницы французского есть дочь (без мужа), становится катастрофой. Крахом привычного образа жизни, привычных условностей, декораций, за которым скрывается неприглядная правда существования «порядочного и благоустроенного заведения». Например, у того самого опекуна, который ратует за «избавление» детей от «грязи» (факта, что дети рождаются и вне брака), есть любовница из числа институток – барышня Ставровская с «таким лицом и такой фигуркой!» Добродетель и праведный гнев, с которым коллеги учительницы реагируют на неожиданное известие, оборачиваются нелепыми спорами о том, подавать ли женщине руку «после этого». Даже то, что одна из классных дам узнала о внебрачной дочери своей коллеги и сразу же радостно рассказала об этом всему институту, вызывает у читателя справедливое возмущение. Как и решение генеральши уволить ту, кто позволил себе «преступление», – причем уволить так, чтобы «поняла, за что».
Вступление с описанием начальства и персонала института резко контрастирует с их действиями и реакциями. Совсем как парадный портрет не похож на человека реального.
Однако людей – настоящих, способных на сострадание, внимание к чужому несчастью, – автор нам не показывает. Классных дам волнует только этикетное подавание руки, генеральшу и опекуна с инспектором – внешнее соблюдение приличий, громкие слова о защите детей от суровой действительности. Институток волнует только то, чтобы учительница французского не вызвала их отвечать невыученный урок, швейцаров беспокоит лишь необходимость срочно вывести уволенную женщину из института.
Никто не видит в героине живого человека – только функцию, которую она так или иначе должна выполнять. Арифметика порядочности безжалостна, а потому учительницу Соколову уже не принимают в расчет.
А это означает крах всего ее мира. Не только то, что заставили подписать необходимые начальству бумаги, но и унизили, «дали понять». Выбитая из колеи Соколова не может вернуться к принятой, «приличной» функции, не может вести урок, не может возвратиться домой. Ведь на самом деле ее убили морально, вынесли коллективный приговор – не зная предыстории, не желая разбираться, осуждая априори.
Решением после моральной смерти для героини становится физическая смерть – под колесами поезда. И мир ее маленькой дочери, состоящий из светлой комнаты, мягкой кошечки и мечты о даче, разбивается о суровую, уродливую, темную реальность, когда девочка бежит навстречу матери и видит, что с ней произошло.
Богданович не дает оценок, переходит от одного персонажа к другому, показывая события их глазами с безжалостной документальностью. Но в этой авторской нейтральности, а также в намеренной демонстративной «парадности» описаний во вступлении кроется горечь и протест против двуличных моралистов.
Сколько стоят слезы ребенка, как бы спрашивает, вслед за Достоевским, Богданович.
«…из этого обезображенного трупа смотрела на неё голая, жестокая, ничем не прикрашенная проза жизни, убивая в ней веру в справедливость и нравственность, в святость и целесообразность того, что делается во имя высоких принципов, долга и любви».
Давайте читать вместе!Вот #такое_чытво.
Отыскать книгу поможет электронный каталог Национальной библиотеки Беларуси.
Материал подготовлен отделом сопровождения интернет-портала.
