125 лет назад, 9 августа 1894 года, родился Михаил Зощенко, писатель, при жизни успевший побывать первым сатириком советской литературы и ее же главным изгоем, а после смерти прочно занявший место в числе главных русских классиков ХХ века.
Фронтовик
У писателей не бывает гражданской биографии – даже если сочинительская и обывательская ипостаси у одного человека предельно отдалены друг от друга, как, например, у Мелвилла. И даже если автор не пропускает на свои страницы ни грамма жизненного опыта, как Жюль Верн, всё равно всякая минута прожитой писателем жизни есть минута жизни литературной.
Принято считать, что главный эпизод в жизни Михаила Зощенко произошел в 1946 году, когда вполне успешный и даже влиятельный советский литератор в один день превратился в изгоя, в токсичного монстра, преследуемого не только государством, но и вчерашними друзьями. Это утверждение справедливо, особенно если сделать поправку на то, что гонения обрушились уже на немолодого человека, всё в литературе сделавшего и сказавшего (другой вопрос, что вышло бы из-под зощенковского пера в том случае, если бы пресловутого постановления ЦК не было). Для понимания Зощенко-писателя ждановская расправа имеет важное значение – но всё же не более важное, чем другое, из юности, событие в его жизни.
Михаил Зощенко во время службы в армии, 1915 год
Русский писатель на войне – дело совершенно обыденное даже до Великой Отечественной. На передовой были Лермонтов и Толстой, Бестужев-Марлинский и Новиков-Прибой, Батюшков и Денис Давыдов, Катаев и Гумилев. Про чьи-то военные дела известно больше, про чьи-то меньше, но мало на кого из них выпало столько «подвигов и славы», как на Михаила Зощенко.
Август 1914-го он встретил отчисленным студентом юридического факультета Петербургского университета. На фронт ушел добровольцем, начал службу с первого офицерского чина – прапорщика, которые, по словам самого писателя, «жили в среднем двенадцать дней». Зощенко провел на войне два года, был ранен и получил серьезнейшее отравление газами, последствия которого мучили его всю жизнь, воевал совершенно геройски. Командовал пулеметной командой (это – самое острие, самая первая линия окопов), ротой и батальоном. Получил пять боевых орденов – таким мог бы похвастаться разве что Денис Давыдов, кадровый военный, проведший в мундире три десятилетия и дослужившийся до генерал-лейтенанта. И хотя о себе на войне в первый и последний раз Зощенко напишет через тридцать лет – скупо и как бы между делом, – важно понимать вот что: он был русским офицером и всегда об этом помнил. Особенно когда начинали бить.
Звезда
«Арестован – 6 раз, к смерти приговорен – 1 раз, ранен – 3 раза, самоубийством кончал – 2 раза, били меня – 3 раза». Такой итог своей жизни в первые годы после революции подведет Зощенко позднее. Биографы любят добавлять еще длиннейший список ремесел, которыми вчерашний комбат и штабс-капитан занимался в это время. За три года Зощенко успел побывать комендантом Главпочтамта в Петрограде, командиром в Красной армии, звероловом, агентом уголовного розыска, телеграфистом, еще раз милиционером, инструктором по куроводству и кролиководству, сапожником, столяром, конторщиком в порту, делопроизводителем, секретарем народного суда. Это было погружение если не на дно, то в самую гущу послереволюционной жизни – неврастенической, бурлящей и опасной. За три года Зощенко узнал Россию в совершенстве – и преломил эти впечатления совершенно особенным образом.
Писательская слава обрушилась на него, как почти на всех его современников, от Федина до Олеши, – почти моментально. Правда, Зощенко терпеливо учился – с ним, как и с его товарищами по «Серапионовым братьям», много возились и Горький, и Чуковский, и Шкловский. Но свой путь в литературе Зощенко нащупал сам. С одной стороны, в нем был своеобразный точный расчет – ничто так не продавалось на советском литературном рынке двадцатых годов, как сатира. С другой стороны, это был труднейший ремесленный выбор: потомственный дворянин, сын художника и актрисы не просто беспощадно бытописал пороки новоиспеченных свободных граждан свободной страны. Он погрузился в их мир и их язык – причудливый микс крестьянского говора, мещанского арго, старорежимных чиновничьих лексем и псевдоинтеллигентских оборотов и даже отчасти этот язык выдумал. Что не помешало всем и каждому считать Зощенко – своим.
Писательское объединение «Серапионовы братья», 1920-е годы. Михаил Зощенко – крайний справа
«Зощенко читают в пивных. В трамваях. Рассказывают на верхних полках жестких вагонов. Выдают его рассказы за истинное происшествие... Он имеет хождение не как деньги, а как вещь», – Шкловский, как обычно, убийственно точен в оценке своих современников. Громадная популярность Зощенко-сатирика хронологически точно совпадает со временем НЭПа: как только временное отступление перед частной собственностью завершилось, волшебным образом исчез и предмет для зощенковских насмешек. Вчерашний темный мещанин был объявлен изжитым и переродившимся в простого советского человека – а над таким уже не пошутишь.
Впрочем, смену амплуа Зощенко принял безболезненно и даже с некоторым облегчением: языковые упражнения и шутовство ему явно поднадоели. Он переходит на большую прозу – удачную («Голубая книга») и, мягко говоря, не очень («История одной перековки»), но по-прежнему получает гигантские гонорары (часть из них, вложенная в антиквариат, здорово ему поможет в годы опалы), а теперь еще – и ордена. Перед самой войной выходят «Рассказы о Ленине» – сборник безумных апокрифических анекдотов для дошкольников, окончательно утвердивший статус Зощенко в советской литературе: в лениниану пускали только избранных.
Стоик
История постыдного погрома, устроенного в русской литературе Ждановым (на самом деле не только и не столько Ждановым) в 1946 году описана достаточно подробно и не нуждается в подробном изложении. Более-менее достоверно известны и глубинные первопричины этой расправы – показать повидавшему Европу советскому народу, кто здесь всё еще власть, и выбор жертв – Ахматова, с ее принципиально несоветским бэкграундом, и Зощенко, один из самых влиятельных писателей Ленинграда. Впрочем, есть все основания полагать, что едва ли не решающую роль здесь сыграл и другой фактор (в конце концов крупных литераторов в Ленинграде было немало, и выбрать иной объект для порки не составляло труда). Тремя годами ранее в двух сдвоенных летне-осенних номерах журнала «Октябрь» увидела свет повесть «Перед восходом солнца» – небывалая, немыслимая для подцензурной литературы вещь, хирургическое препарирование (и последующая попытка купирования) пятидесятилетним советским писателем собственных страхов и неврозов, шедевр психоаналитической беллетристики, лучшая и главная книга Зощенко. Шок от публикации был так велик, что главного редактора «Октября», патентованного соцреалистического классика Панферова даже не сняли с должности – поняли, очевидно, что бес попутал, не иначе. Но три года спустя Зощенко припомнили всё.
Михаил Зощенко, декабрь 1956 года
Он принял судилище и приговор с истинно офицерским стоицизмом – без деланно-соглашательского равнодушия, как Ахматова («с постановлением партии я согласна»), но с твердым намерением сохранить доброе имя, публично опороченное Ждановым в выражениях, за которые на улице набили бы морду. Если и писал «в инстанции», то не каялся. Демонстративно отказывался просить о снисхождении и настаивал на том, что не нуждается ни в каких подачках. Поразительно, но второй виток травли Зощенко пришелся на 1954 год, когда его, казалось, должны были бы восстановить в правах и статусе. Причина проста – «не осознал, не повинился». Видимо, действительно просто не мог – мешали погоны штабс-капитана и пять боевых орденов, принесенные Михаилом Зощенко из окопов Первой мировой.
Автор публикации: Алексей Королёв.
Источник: Известия
