Фазиль Искандер доказывает: если национальное самосознание не страдает комплексом неполноценности, оно излучает общечеловеческие ценности.
Само имя – Фазиль Искандер – сразу вызывало улыбку читателя. Никак не юморист и не сатирик, Искандер обладал удивительным качеством: поднимать настроение. Тем более во времена, когда настроение общества падало до минусовой отметки. «Время, в котором стоим» (его выражение) преодолевалось искандеровским смехом. Смехом против страха, заморозившего страну. Как он понимал своё назначение? А вот так:
Защемлённая совесть России,
Иноверец, чужой человек,
Что тебе эти беды чужие,
Этот гиблый пространства разбег?
…Что тебе эти бедные пашни,
Что пропахли сиротским дымком,
Что тебе эти стены и башни
Цвета крови, скреплённой белком?
…Что тебе? Посмотрели в сторонку.
Почему же, на гибель спеша,
В ледовитую эту воронку,
Погружаясь, уходит душа.
Стихотворение он назвал «Кюхельбекер», но на какие только уловки не шёл он ради прорыва слова к читателю…
Проза и поэзия Искандера действовали против уныния как антидепрессант. Принять рассказ Искандера на ночь – можно было выписывать такой рецепт в нашей литературной аптеке. Сильнодействующее лекарство, не дающее побочных эффектов. У этого лекарства, кроме борьбы с унынием, было ещё одно важнейшее качество: прочищать мозги читателю. Лекарство от Искандера одновременно было и противоядием.
Как отличить выдающегося, уникального по зрению и таланту писателя, преодолевающего среду и время? Выдающийся – а Искандер был именно таким – как демиург, создаёт свой собственный мир. Фолкнер создал Йокнопатофу, Гарсия Маркес – Макондо. Искандер создал свой мир, которого до него не было – хотя он вроде и обозначен на карте: от Мухуса-Сухума до Чегема. И там – история покатилась по шоссе ещё в Гражданскую, да никак не остановится. В пространство расширяющейся, прирастающей текстами и произведениями художественной вселенной Искандера, совсем небольшой географически, но, как однажды сказал он в моём присутствии на международной конференции в Луизиане под Копенгагеном, год 1988-й, Бог даёт счастья каждому народу одинаково, невзирая на величину, – так вот: в это пространство входят и «Созвездие Козлотура», и «Софичка», и «Кролики и удавы», и главное сочинение, opus magnum Искандера с его бессмертным героем-трикстером Сандро, который и диктатора не убоялся на его «Пирах Валтасара».
Это часть мира Средиземноморья, куда входит и Чёрное море, солнце и горы. В центре – мухусский двор, где всегда растёт ореховое дерево, на котором всегда сидит мальчик Чик. Особое гармоническое целое. И это целое нарушает беспощадная и чуждая воля.
Искандер с тоской и печалью пишет вторжение силы в идиллию патриархально-крестьянского жизнеустройства – двигаясь от «Человека, который хотел хорошего, но не успел» до Большеусого с глазами тигра, которого впервые (ещё мальчиком) Сандро встречает на большой дороге как разбойника после экспроприации, бандитского налёта, «экса». Эта сила только отнимает и уничтожает, но ничего не производит. Эта сила нарушает законы природы, но ничего в них не открывает. Эта сила разрушает хозяйство дедушки, насаждая «кумхозы» – абхазские крестьяне даже слово такое правильно произнести не могут, не говоря о том, чтобы в них работать лучше, чем в своём хозяйстве.
Искандеру выпало писать свои главные сочинения в те времена, когда свободному литературному слову было почти невозможно пройти сквозь бдительную цензуру (и её подручную – редактуру), достичь в неиспорченном виде читателя. Цензорские препятствия разрушали архитектуру текста: так, через «Новый мир» к читателю пришла только половина романа.
Эзопов язык – вот договор, который писатель негласно заключал с читателем (и если повезёт, с другом и помощником-редактором). Договор о понимании, об умении писать и читать между строк, ловить на лету намёки, исторические аллюзии. Конечно, эзопов язык есть манера рабья, но, с другой стороны, Иосиф Бродский неслучайно пишет эссе «Похвала эзопову языку», а Лев Лосев защищает в одном из американских университетов диссертацию об эзоповом языке, которую потом издаст учёной книгой. Эзопов язык многому научил писателей – и прежде всего красоте обходных манёвров. Чуткая аудитория ловила знаки – фашистским гестапо писатель обозначал свою тайную полицию, но диалоги были сделаны столь артистично, что сама дешифровка доставляла эстетическое удовольствие. Притча, афоризм и, конечно, царица Эзопа метафора – инструментарий, позволявший Искандеру с особым щегольством обходить рамки бдительной цензуры.
К концу 70-х жизнерадостность покидает творчество Искандера, проза и стихи становятся всё более мрачными. Хрупкая душа мощного художника спасалась памятью о красоте и этике миро¬устройства, но надежды на их возрождение её покидали. С начала 90-х Искандер расстаётся с иносказанием, переходит к прямому высказыванию, но перед ним уже чуждый «Бармен Адгур» и совсем отличная от чудесной героини «Сандро» Тали «Чегемская Кармен».
Но светящийся, плодоносящий, радостный мир Фазиля Искандера остаётся на сетчатке русского литературного зрения.
Автор публикации: Наталья Иванова, литературный критик, первый заместитель главного редактора журнала «Знамя».
Источник: Аргументы и факты
