Этот текст, почти полностью составленный из цитат, – как автопортрет без глянца. 150 лет назад родилась Лариса Петровна Косач-Квитка (1871–1913). Леся Украинка.
Она обладала, по словам Ивана Франко, впечатляющим диапазоном поэтически эмоционального высказывания: «...от тихой грусти до неистового отчаяния и мужественного, гордого проклятия – естественной реакции против холодного уныния». В ее творчестве – и звонкие веснянки, и детские сказки, и величественные драматические произведения, такие как «Каменный хозяин», «Лесная песня», «Кассандра». Однако Леся Украинка не только беллетрист мирового уровня. Она – рыцарь слова и мысли. Наша духовная наставница. Ее творчество и судьба – не об «искусстве жизни», а, скорее, об искусстве побеждать: обстоятельства, себя и ту же судьбу. Поэтому в эти памятные дни вспомним Лесю, какой она была, а еще... посмотрим на нее ее же глазами.
Псевдоним, который стал именем и судьбой
В 13 лет дерзкий подросток выбрал себе псевдоним, который стал ей новым именем – на века. Гордо назвалась Украинкой – гражданкой несуществующего государства. Потерянной страны прошлого – и желанной страны будущего. Стала между ними и соединила, срастила. Ее первым стихотворением, написанным в девять лет, было стихотворение «Надежда» – не по-детски серьезное, посвященное родному человеку – тете Эле, сестре отца Елене Антоновне Косач (на фото в центре), которую отправляли в ссылку в Сибирь.
Именно надежда станет одной из основ ее невероятно щедрого поэтического дара. Знаменитое «Contra spem spero» – острое и бескомпромиссное, о котором Василий Стус в одном из писем из ГУЛАГа отметил, что «...на самом деле очень страшно это Лесино «без надежды надеюсь»... А про Мавку говорил: «Нимфа – это мечта, это короткое солнце в серой жизни Мавка – это праздник, пасха души. А Килина – это серые будни, это сало с чесноком, это полная макитра вареников и ни одной звезды над головой. «Жизнь» любит Килин, а нимф убивает...»
Примечательно, что Леся Украинка была среди любимых поэтов другой бескомпромиссной рыцарки духа – Елены Телиги, которая называла книгу «духовным оружием».
Боль: «я больше могу вытерпеть, чем думала раньше»
Несмотря на тяжелую болезнь, а туберкулез костей – тяжелая болезнь, когда больному приходится сосуществовать с изнурительными и для тела, и для духа приступами боли, – Леся Украинка не была «жалобщицей», скорее наоборот – «утешительницей». Лишь изредка в ее письмах встретишь сообщения о болезни – голые факты, без стонов, вроде «за что?» и «зачем?». Хотя, конечно, она не была сказочным оловянным солдатиком... Сначала и в ее письмах случались нотки безнадежности: такие письма сама Леся называла «вешальными» – то есть, печальными и безрадостными. Однако со временем характер закалился. После смерти дяди, Михаила Драгоманова, который имел на нее огромное влияние, Леся писала матери из Софии: «Жестокое дело жизни – не дает даже опомниться людям, все гонит вперед и ставит свои вопросы... Я вижу теперь, что я больше могу вытерпеть, чем думала раньше. Да, мамочка, прошло то время, когда я писала «вешальные» письма, теперь будет все иначе...». Это был 1895 год, Лесе исполнилось 24 года.
«Кто отдает, тот и получает, кто забывает себя, вновь себя находит...»
Вместо этого она находила силы для поддержки родных и близких: сестер, любимого, подруги, мужа. Бросив все, поправ опасность рецидива собственной болезни, поехала в Минск ухаживать за смертельно больным Сергеем Мержинским, который умер у нее на руках. Позже заботилась о муже – «любом Клене», «Квиточке», как она его называла, Клименте Квитке. Поддерживала подругу – Ольгу Кобылянскую, когда та переживала душевную драму – разрыв с Осипом Маковеем. Леся слала Ольге невероятно горячие письма поддержки, которые были не просто данью вежливости, – это слова-заклинания, они полны такой мощной искренности и силы, которая чувствуется даже сейчас, 120 лет спустя:
«Хтось не з подлої маси скований, а з благородної, і через те мусить від огню гартуватись, а не ламатись… Коли хто нещасний, то мусить бути гордим, інакше не витримає з честю… Хтось мусить мати одвагу до життя, ту найвищу людську одвагу… Чи хтось чує, як його хтось любить? Хтось його так високо ставить в думці своїй і так заздро боронить від всього, що може вразити чи образити. Нехай хтось не зневажає себе, нехай хтось плаче, коли йому тяжко, але нехай не катує себе, бо комусь іншому болить від того, дуже болить…» (Ольге Кобылянской, 15 августа 1901 г.). Писательницы называли друг друга ласковыми именами «хтось» і «хтось», «хтосічек», «хтось чорненький» (Ольга) і «хтось біленький» (Леся) и были настоящими посестрами, родными духом.
«Скептичный ум и фанатичные чувства», или Леся о себе
В 27 лет Леся Украинка написала матери: «... мне кажется, что передо мной какая-то великая битва, из которой выйду победителем или совсем не выйду. Если у меня действительно есть талант, то он не погибнет, – это не талант, если погибает от туберкулеза или истерии! Пусть и мешают мне эти беды, но зато, кто знает, не куют ли они мне такое оружие, которого нет у других, здоровых людей».
- «... я отношусь к тем людям, которые, когда видят перед глазами маленькую тучку, то им кажется, что солнце погасло, а когда поймают луч, то думают что солнце пришло жить в их душу, только почему-то я могу работать преимущественно в пасмурное время, а в солнечное становлюсь отчасти неспособной к выявлению себя в слове (хотя и не всегда)...»
- «Я человек эластично-упрямый (таких много среди женщин), скептический умом, фанатичный чувством, к тому же давно усвоила себе «трагическое мировоззрение», а оно так хорошо для закалки. Одна моя знакомая – еврейка-сионистка, человек очень несчастной жизни, так ответила на удивление приятелей ее отвагой в принятии всякого несчастья: «А где это написано, что я должна быть счастлива?» Разве не мудро сказано?..»
- «Я сама не очень экспансивна – это, кажется, характер всея нашей семьи, это нехорошо, но я ничего не могу против этого, и Вы не думайте обо мне плохо, если иногда я покажусь Вам недостаточно откровенной. Никогда ближайшие друзья не знали меня всей, и я думаю, что это так будет всегда. Друзья мои привыкли к этому и дали мне свободу говорить только о том, о чем я хочу»
- «Я люблю держать мои отношения im Klaren (в ясности (нем.) – Ред.), И ничто меня так не мучает, как невнятная фальшь. Русские говорят: «худой мир лучше доброй ссоры», но я считаю как раз наоборот: лучше искренне поссориться, чем неискренне мириться»
- «Я даже не люблю, чтобы кто-то сидел у меня, когда пишу, а вслух думать могу только в бреду. ...могу заниматься литературой только тогда, когда одна в доме, и то в основном вечером и ночью. ...Писать «как-нибудь» ...я могла бы, но не хочу ...не считаю согласным... с моей литературной гордостью (признаюсь, что она все же у меня есть)»
- «Я не буду нагонять на Вас грусть, потому что я в жизни больше оптимистка, чем в своей литературе. Это зависит от того, что я пишу, особенно когда у меня на душе идет дождь, а он все-таки не каждый день идет...»
- «Я иногда нарочно пишу письмо, с тем чтобы потом порвать, – это «открывает клапан» и дурное настроение вылетает из воздуха, как чад»
- «Боюсь, что если бы мы с Вами чаще и дольше виделись, я показалась бы Вам монотонной, собственно, из-за этой «несгибаемости», которой теперь Вы так восторгаетесь...»
- «Не знаю, как для кого, а для меня минута, если бы я увидела свою подробную биографию в печати, была бы самой досадной минутой моей жизни, хотя в моей биографии не нашлось бы ничего ни особо интересного для людей, ни слишком позорного для меня самой»
- «Пусть лучше будет exagération (преувеличение (франц.) – Ред.) в сторону «рыцарства», чем «пошлости», – если выбирать из двух, то я уже предпочитаю быть Дон-Кихотом, чем Санчо Пансой, так мне больше по натуре и даже по фигуре»
- «Я никогда не выдерживаю до конца фальшивого или унижающего меня положения, и если не могу просто встать и уйти, то вырываюсь, разрывая свое сердце и, видимо, и чужое раня...»
- «Когда не имеешь права умереть – надо иметь силы для работы»
- «...«пишу – значит существую», а вот, если перестану совсем писать (не письма), тогда уже наверное худо будет»
- «У кого нет обязательной по срокам литературной работы, тот не знает, какое это счастье для человека в тот день, когда наконец отправит рукопись прочь из дому!»
- «... из меня такой журналист, «як за денежку пістоль»...»
- «Терпеть не могу вообще предисловия и комментарии писать»
- «... Теперь на какое-то время могу передохнуть от российщины и писать что-то ad animae salutem (для души (лат.) – Ред.)…»
- «Захотели Вы, чтобы наши люди что-то говорили о Вашей новелле! Они разве что тогда заговорят, когда им целый том таких вещей напишете, и то еще неизвестно. У нас писатель, если хочет, чтобы о нем больше говорили, то должен умереть, тогда его с большим шумом похоронят и начнут писать везде и всюду, что «вся Украина плачет» по своему славному сыну» и т.п.». Это из письма Леси Украинки Ольге Кобылянской, 14/21 декабря, 1900 года. Здесь Леся фактически повторяет слова своего дяди Михаила Драгоманова, сказанные им 10 мая 1861 года во время перезахоронения Тараса Шевченко на Чернечьей горе. Тогда некая дама положила на поэта гроб терновый венец и это натолкнуло Драгоманова на мысли о том, что в Украине поэт сначала должен умереть, а потом из него сделают культ мученика, о чем он и сказал в речи.
- «... материальная независимость – одна из важных основ нравственной независимости ...Ведь плохо же, что украинский литератор не может «в доме» ни копейки заработать, и это сущий наш крест – обивание чужих порогов, еще слава Богу, что я могу как-то перебирать и выбирать, а другие-то и в лужу садятся, потому что нет выхода...»
- «... вся наша литература веселостью не отличается, тогда как начитаюсь ее (не исключая и собственных произведений), то так и хочется сказать с отчаянием Гамлета: «Най д’явол носить смуткове убрання, а я надіну ясні кармазини!», и, видимо, я это сделаю, только еще не сейчас, понемногу буду привыкать, вот же начала красные шляпы носить...»
Самый большой страх. О собственной музе
В письме Агатангелу Крымскому Леся Украинка писала: «...А в конце, когда моя муза дает Вам и другим людям, не только мне, некую иллюзию света, – будь то даже оптический обман – не мне жаловаться на нее, это было бы неблагодарно, потому что все самое светлое в моей жизни происходило от нее, а когда жизнь была все-таки темна, то она в этом не виновата».
«Из польской статьи мне больше всего понравилось то, что «Кассандра» страшна для поляков. Вот не знала я, чем их можно напугать. Эта похвала, по-моему, самая большая, а то они все хвалят нас за «тихую грусть», «резигнации» и подобные вовсе не страшные вещи, и пора уже им заметить что и мы можем иметь «сильную руку».
На намек Михаила Павлика о том, что ей следовало бы избегать, как ему показалось, чрезмерной политизированности, Леся Украинка ответила: «Тогда надо избегать мне и моей поэзии, моих искренних слов, потому что произносить и ставить их на бумагу, избегая того дела, на которое они зовут других, мне будет стыдно. Если не vis major (высшая сила (лат.) – Ред.), как это было до сих пор, а мое собственное решение заставит меня «сидеть тихо и не рыпаться» – и как долго сидеть? Может, пока перегорит и та сила, которая теперь еще где-то там теплится в душе? – я тогда буду вынуждена сложить мою «единственное оружие» – слово и стать глухонемой. Только это страшно, я этого больше боюсь…»
Когда Исидору Петровну Косач-Борисову (1888–1980), самую младшую сестру Леси Украинки, которая прошла сталинские лагеря «ОнегЛАГа», спросили, какой была бы Лесина судьба, если бы она жила при большевиках, Исидора Петровна сказала: «Ответ знает каждый, кто читал Лесины произведения. Честная и последовательная, она никогда не примирилась бы с властью в новейшей стране неволи».
Так чему учит нас Леся Украинка? Учит не отрекаться от своего: принципов, товарищей, своей веры, страны и свободы. Как писала она Ивану Франко: «И скажут когда-нибудь люди: если этот народ пережил и такие времена и не погиб, то он сильный...».
Автор: Светлана Шевцова.
Источник: Укринформ
Читайте также: Украинская Кассандра
