Семейная история Петра Глебки и его жены Нины наполнена любовью, жертвенностью, подозрениями в предательстве и международными скандалами на фоне сталинского террора и гитлеровской оккупации.
Хотя поэт Петро Глебка для многих – только имя из школьной программы. Его имя зазвучало в середине 1920-х. Он из «расстрелянного поколения» нашей литературы – один из немногих выживших в мясорубке репрессий 1930-х и даже оставшихся на свободе. Он не был среди активных участников литературных скандалов 20–30-х, говорит историк литературы Анна Северинец, которая недавно выпустила в издательстве «Лімарыус» книгу архивных материалов «Вакол Пятра Глебкі»:
– Глебка імкнуўся падладзіцца пад эпоху – і застацца пры гэтым прыстойным чалавекам. Скажам, на яго пісалі даносы, але мы не ведаем (магчыма, пакуль што) ніводнага за яго подпісам, акрамя самаданоса пасля неасцярожнай гутаркі. Да ўсяго, ён ніколі не меў радыкальных поглядаў на творчасць, палітыку, схіляўся да кампрамісаў, умеў ладзіць з людзьмі. Нездарма, відаць, ён і кіраваў групай літаратараў, якія складалі «Пісьмо беларускага народа Вялікаму Сталіну». Яшчэ сучаснікі казалі: з Глебкам добра нават памаўчаць.
В его биографии были ордена, редакторская работа в годы войны, высокие должности в Академии наук, депутатство и дипломатия – типичный набор для послевоенного белорусского писателя. Но за официальными строками остались драмы, которыми обернулась любовь Петра Глебки и его жены Нины.
В юности Петра прозвали Ноником – это прозвище за ним закрепилось на всю жизнь.
Глебка не решился воспитывать чужого ребенка
Знакомятся Петр и Нина в Белпедтехникуме, в 1928-м женятся. О том, что это была большая любовь, знал весь Минск. Товарищи-писатели подшучивали над Глебкой, Ноником (так прозвал Глебку Кузьма Чорный, а потом и все друзья-приятели), который засыпал любимую нежными письмами с многостраничными «буськами». Собственно, как и Нина – Ника, Никочка. Это едва ли не самая нежная переписка среди наших писателей, замечает Анна Северинец.
Вот что пишет Петро: «Я пачынаю думаць аб табе знарок і ўяўляю цябе ва ўсёй прыгажосці: то па-дзіцячаму нахмураныя «робкі», то «ласкі» з іскаркамі смеху ў глыбіні, то надзьмутыя «любкі» («робкі», «ласкі», «любкі» – это «броўкі», «глазкі», «губкі» на языке влюбленных. – Ред.) вырысоўваюцца па чарзе з усяго аблічча. Сумна, котка, без цябе!» Строки из другого письма: «Ты калі будзеш ісці ў тэхнікум, дык зайдзі паглядзі на свайго Ноніка, а пакуль дай любкі для бусек, і модачку, і ласкі, і носік – я іх зацалую». А какие поэтические обращения у Глебки: «добрая мая ветачка», белая мая сняжынка»!
А вот что пишет Нина супругу в 1930-м: «Твой ліст усхваляваў мяне, і мне так нястрымна захацелася пабыць хоць адзін момант там, каля цябе, зусім блізенька, прыласкацца, памурлыкаць…».
Некоторые друзья, тот же Кузьма Чорный, писали: Петру надо расстаться с Ниной – мол, она и ее семья воплощают мещанство. Тем не менее Глебка выжил в кровавые 1930-е во многом благодаря Нине.
Пара хотела ребенка, но забеременеть от любимого Нина не смогла. Тогда, как предполагает после работы с архивом Глебок Анна Северинец, они заключили некий договор: Нина забеременеет от другого, а Петр воспитает ребенка как своего. Но, судя по всему, в какой-то момент он понял, что так не сможет, и Нина делает аборт.
Глебке, который в годы войны был на редакторской работе в тылу, пришлось пережить два удара – сначала весть о том, что его жена работает на немцев, а затем – что она усыновила ребенка.
Семью разделила война. В июне 1941-го Петро попал на «большую землю». А Нине, вернувшейся в Минск, знакомый предложил работу в коллаборантской газете. Этот момент описан в воспоминаниях Ольги Бембель, жены скульптора Андрея Бембеля, тоже оставшейся под оккупацией: «Другого выхода не было. Она ведь на виду, и отказ повлек бы репрессии. Решила легализироваться. Фронт ушел далеко, зимовать нам под немцами. Никогда, ни разу Минск не бомбили наши, – Нина была совершенно убита, подавлена, говоря все это бесстрастным монотонным голосом».
В первые месяцы войны, вспоминает Ольга Бембель, Нина Илларионовна тщетно искала своего Петра в минских лагерях военнопленных. Тогда он уже добрался в Москву, получив редакторскую работу. Тем временем Нине предложили прочесть в радиоэфире передачу для домохозяек. Отказаться снова-таки нельзя под страхом смерти. В эфире ее объявили: «Выступает Нина Глебка». Ольга Бембель писала: «Теперь она замарана. В глазах всех советских людей она – предательница». Хотя Нина пишет в ноябрьских дневниках 1941 года: «Вітаю вас з Кастрычнікам. Мае і нашы думкі і сэрцы заўсёды з вамі. Мы верым – настане часіна, і мы стрэнемся з вамі, прывітаемся».
Нина говорила Ольге Бембель: «Меня сторонятся. А какие взгляды! Или просто отводят глаза. И это неизбежно. Тяжел будет не только риск. Не только видный страх, но и презрение». Оно и не мудрено: в глазах многих такие, как Нина, выглядели предателями, продавшимися за немецкие пайки. Повидло, 1–2 килограмма конфет и ведро зерна – вот один из них, который выдали Нине…
«Нина твоя дочкой под немцами обзавелась»
Вскоре Нина начинает сотрудничать с Минским подпольем и партизанами. Она хранила листовки, через нее отправили в лес печатную машинку, типографский шрифт и собранные подпольщиками 76 тысяч рублей на оружие и медикаменты. Тем временем в Москве Петро Глебка в феврале 1942-го пишет в дневнике: «Я чакаю хвіліны звароту ў Мінск і баюся яе. Мне часта здаецца: вось я... заходжу ў кватэру – пуста; я пытаюся, дзе Ніка, і ўсе панура апускаюць галовы. Дзяўчынка мая! Як жа я здолею жыць без цябе?! Няхай загіне ўсё: дом, кнігі мае, усё самае дарагое, абы жыва была мая Ніка».
Лара со своей родной мамой Нехамой.
Поэт ничего не знает о супруге до июня 1942-го: «Сёння перадавалі з Мінска, што там адбыўся сход ці то паседжанне «жаноцкага камітэту беларускай самапомачы», на якім з дакладам выступіла Ніна Глебка. У мяне пахаладзелі рукі і ногі. Аб чым быў гэты даклад – я ўжо і не чуў. Нікачка, што ж ты нарабіла? Няўжо ж ты пайшла па сваёй волі на гэты сход? Я не ведаю, што сабой уяўляе гэта «самапомач», але я адчуў, як на мяне глянулі хлопцы як на мужа здрадніцы... Не ведаю, дзяўчынка, як мы сустрэнемся з табой і глянем адзін другому ў вочы…».
Глебка после этой вести и после смерти Купалы указывает в дневнике, что выпивает. А еще боится подойти к радиоприемнику. По обрывочным сведениям он понимает: супруга сотрудничает в оккупационной прессе и на радио. И только спустя несколько месяцев выдыхает с облегчением: «Ніка – з намі, Ніка – наша!» О ее работе на партизан поэту рассказал секретарь белорусского ЦК Пантелеймон Пономаренко. А при другой встрече ошарашил: «Нина-то твоя дочкой там, под немцами, обзавелась».
В 1942–м Нина Илларионовна стала опекать 6-летнюю Лару, дочку Нехамы и Марка Житницких. Репрессированный отец девочки отбывал 10-летний срок в лагерях, а Лариса с мамой попала в гетто. Девочку спасла оттуда Ольга Бембель, а мать выручить не удалось. Как Лариса узнала много лет спустя, Нехаму немцы затоптали в гестапо…
– Калі Лара стала жыць з Нінай, тая ахрысціла яе ў праваслаўе, каб адвесці небяспеку. А яшчэ забараняла дзяўчынцы адгукацца на слова «яўрэйка», – рассказывает Анна Северинец. – Яна пісала: «Калі нашыя шляхі сышліся, я не пакіну яе, буду для яе самай блізкай і, магчыма, роднай маткай».
Глебка (первый справа) с друзьями-писателями Иваном Шамякиным (в центре) и Кондратом Крапивой.
Нина выговаривала Ольге Бембель, что та не сразу рассказала ей, что Лара – девочка из гетто: «Неужели вы могли подумать, что для меня имеет значение национальность?» Но такой секретности хотела мать девочки. А ведь к моменту этого разговора Лара уже преподнесла цветы Кубе – гауляйтеру оккупированной немцами Беларуси!
«Сказали: нужна красивая девочка, – вспоминает в книге Лариса Глебка. – Мама (Нина. – Ред.) привела меня. Сшили мне национальный костюм. И тогда писатель один начинающий, Мурашко (потом он погиб в полицейской засаде), предложил: а давайте ей в букет подложим мину. Ну, что же, девочку жалко, зато Кубе сразу убьем! А эта фотография, где я дарю цветы Кубе, спасла библиотеку Петра Федоровича. Вы не поверите, но всю войну у нас дома и сочинения Сталина, и сочинения Ленина простояли, и никто ничего не тронул, не смотрели даже, потому что в доме была эта огромная фотография, где я дарю цветы Кубе. Вход в библиотеку был завешен ковром, а на нем висела эта фотография».
Нина Глебка ждала самолет до Минска, опасаясь тюрьмы
В начале 1944-го вместе с дочерью Нина Глебка выезжает в Германию. Лариса Петровна вспоминает, что мама не хотела этого, но у нее было задание оставаться в кругах коллаборационистов. Даже родители Нины считали: она отправилась в Германию по своей воле.
– Урэшце, мяркую, было і іншае, – делится гипотезой Анна Северинец. – Яна разумела: не вядома, як да яе паставіцца савецкая ўлада, нягледзячы на яе супрацоўніцтва з падполлем. Да ўсяго, у Глебкі ў Маскве маглі завязацца новыя адносіны. Дый яна не ведала, ці даруе ён ейную працу на акупантаў.
Петр всего этого не знал. Новость об отъезде Нины его шокировала. Вместе с другом–поэтом Петрусем Бровкой он кинулся собирать информацию о жене в разрушенном освобожденном Минске. Конечно, «доброжелатели» вывалили на него все, что думали о Нине. В том числе о ее отношениях с женатым доктором Гузаревичем, который погиб в немецких застенках в 1943-м. Глебку ошарашили, что его супруга чуть ли не съехалась с ним. Хотя сегодня известно, что речь шла лишь о внимании к Нине со стороны врача.
Петро Глебка с внуком Святославом.
Наконец, партизаны передают письмо Нины, где она объясняет свой поступок, и в 1945-м у Петра и Нины завязывается переписка. Несколько месяцев они пытаются понять: остались ли они друг другу близки? Глебка хлопочет о возвращении жены в Минск. Нина с Ларой ждали в Берлине советского самолета, который сможет забрать их. Возвращаться своими силами она не хотела – скорее всего, понимала, что в таком случае ей предстоит пройти через следствие и, возможно, тюрьму. Наконец, вылет санкционировал сам Пономаренко – благо у Глебки с ним были теплые отношения. Правда, говорит исследовательница, в послевоенном Минске даже ходила байка, мол, за Ниной отправили специальный борт.
После возвращения Нины у Глебок начинается нормальная семейная жизнь. По устным воспоминаниям, говорит Северинец, ясно: Нину в Минске встретили прохладно. Многие до самого конца называли ее предательницей. Но самые близкие, семьи писателей Петруся Бровки и Кондрата Крапивы – соседи по даче КанПетры (Кондрат и два Петра), – знали нюансы этой истории и приняли Нину Илларионовну хорошо.
После возвращения Лару пытались забрать ее родственники. Но ведь еще оставляя у себя ребенка, Нина Глебка пообещала, как пишет Ольга Бембель, что не отдаст Лару никому, кроме матери. Потому в 1945-м Глебки не отдали девочку ее родной бабушке, которая пришла без предупреждения и напугала девочку, повторяя: «Ты не русская, ты еврейка, немедленно уходим отсюда!» Лариса Петровна рассказала в книге: «Как я испугалась! Для меня за войну слово «еврейка» было таким страшным!.. Я стала плакать, вырываться. Ведь можно было как-то сделать это по-человечески... Да, Глебки меня не отдали. А как они могли насильно отдать меня?».
Позже под видом врача к Ларисе приходил и отец – вышедший из лагерей художник Марк Житницкий. Девочка его не узнала. Тогда он начал рассказывать о семье, показывать фото. Но Лара осталась с Глебками, хотя спустя десятилетия ездила к родному отцу в Израиль незадолго до его смерти. Кстати, из-за истории с Ларисой против Глебок поднялась шумиха в израильской прессе, а Нина не получила звания праведника мира.
...Петр и Нина до последних дней сохраняли друг к другу нежность. Когда Глебка умер в 1969-м, вспоминают в писательском доме по адресу Карла Маркса, 36, Нина долго не выходила из квартиры. До самой своей смерти в 1984-м она приводила в порядок его богатейший архив с письмами и книгами репрессированных друзей юности, метриками Калиновского и Богушевича. Там, говорит Анна Северинец, все разложено так, как не сделают ни в одном архиве…
Автор публикации: Сергей Трефилов.
Фото: Личный архив Ларисы Глебка и книга «Вакол Пятра Глебкі».
Источник: Комсомольская правда в Беларуси
